да, но...

телевизор выключи, надоели,

на каком койне говорят, неясно

слушай хрипы сухие виолончели

два часа, two a.m., фонари погасли.

травы спят в лугах, спит вода в озерах

спит морская соль, дремлет хлорка в кране.

засыпай и ты, не до разговоров

я теперь просыпаюсь рано.

засыпай, и пусть тебе снится воздух,

потому что воздуха не хватает.

вот уже горизонт синевато-розов,

ночь проговорили, светает.

засыпай, хоть на пару часов, в самом деле,

в тишину забирайся как в панцирь,

и почувствуй, как стало легче телу:

грамм на двадцать.

карта мира внутри меня

не боится сошествия благодатного огня

не страшится большой воды

я сажал своими руками все эти сады

все эти горы каналы я ставил сам

говорил только с ветром

пел только небесам

я бежал из рая словно с войны

не знал из какой я страны

на каком языке говорил и пел

объяснялся с тобой как умел

не нуждаюсь в адресе и стране

карта мира шелестит во мне.

а слов у тебя – что зерна в горсти,
глаголы в императиве и пара имен.
ты там передай: никого не спасти
не сегодня-завтра умрем.

а пока бери альбом и марки клей -
дед собирал сорок лет назад –
флора, фауна, дальние страны, чей-то там юбилей.
повернись ко мне, не смотри в глаза.

ничего там нет – только пыль, прошлогодний снег,
никакой красоты и света – старо, темно,
это как просыпаться в три – и тяжелых век
разлепить не в силах, и утро тянет на дно.

а все же не спишь – немного холодной воды
на голову – и к окну, ожидать зарю.
повернись ко мне, и не жди никакой беды,
только не смотри в глаза, не смотри, говорю.

похороненный в бумагах, пыли и дыме,

как мы любили, боже, и где мы ныне.

этой весной – ты помнишь? – в конце апреля

плюс двадцать три и деревья зазеленели.

на всех языках мог назвать свое имя,

рассказать откуда родом и в любви объясниться,

а любви не имел, оттого как зовут, забыли,

а откуда родом – мало, что ли, людей в столицах?

век закончился, дом разорен, на плите – кофейник

уже выкипел, пахнет пылью и детским мылом

не реви, не считай долги, деньги и мгновенья,

поставь вон ту песню – она так ее любила.

К.

живем в silentium’е, в не-
моте бетонных стен,
как будто будущего нет
и нам замены нет

как будто год прошел вчера
и снег прошел вчера
и чудится в бреду: жара,
печет уже с утра.

и кто-то изменил маршрут
из дома и домой.
все города и люди врут,
я не вернусь живой.

все ждут тебя – Рязань и Тверь
Самара с Костромой.
зима рифмуется не зря
с сумой, тюрьмой, чумой.

каждая дверь в квартире закрывается с гулким страхом,
надо встать, почистить зубы, заправить кровать.
«как пахнет морской бриз, мама?» - «никак не пахнет,
учи уроки и не мешай мне читать»
он пахнет, пахнет – йодом и керосином
(или это бензин?). застревает травинка в зубах,
и небо не Аустерлица, но середины
острова не отразится ни в чьих глазах.
это все сказки, лирика, пустословье,
им просто книжки продать надо побыстрее.
каждый свой жест подписываю «ваш, с любовью»
так и врастают в землю (иначе – стареют).

назвать тебя иглой, а лучше лезвием,
использовать всегда по назначению
и любоваться остротой и блеском,
учась смирению.

мой брат по острию, дай обниму тебя,
ты легок, ярок и остер смертельно,
благодари, что мы так одинаковы
в цветистой канители.

но кровь стучит в висках, и разъедает
гемоглобин твое стальное тело.
ржавей, крошись, ломайся в тонких пальцах.
оставь мне только крылья.

снег проходит фоновой музыкой, белым шумом.

для чего тебе эти напряги, былое и думы?

по сугробам, в осенних, вприпрыжку до самого дома,

где комоды, диваны и кресла набили оскому.

с крыши дома взвивается бело-сизая стая.

я умею ходить, за меня самолеты летают.

за меня осыпаются листья в заброшенном парке,

не ко мне идут гости и дарят не мне подарки.

не печалься, - шепчу, - jedem, как говорится, das Seine,

осень только пришла, а уже зима наползает,

как ловушкой кроликов – снегом нас накрывая.

я на кухне сижу, и, кажется, не умираю.

Те, кто меня ждал в Москве. Я не могу приехать по личным причинам. Билеты сдала. Не спрашивайте меня ни о чем, мне очень плохо и больно.

пока ты не станешь железом,

пока я не стану огнем

закроем глаза – и исчезнут

все страхи, когда мы уснем.

у памяти есть горизонты,

к которым день первый прилип:

прогулка на линии фронта,

захватанный дагерротип.

скажи, почему наша гибель

затаскана тысячей слов -

как розовость девичьих платьев,

как рифма "любовь" и "кровь"?

проснемся в каком-то музее

под пыльную темноту,

под едкий взгляд ротозея,

с химическим вкусом во рту.

о том, как лечиться от смерти,

мы знаем с тобой сполна

(здесь просится рифма "сердце",

хотя она не нужна).

мы крепче и горячее

в обещанной той, другой –

в сердечном своем музее,

с одной на двоих виной.